Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

Затем мы достигли некоего подобия просторного кабинета — королева решительно вошла туда, я же приостановилась на пороге.

На стенах, будто неподвижно стоящие призраки, были развешаны длинные белые балахоны с прорезями для глаз — имущество братства bianchi, ибо, как уже было сказано, в этом самом кабинете, соседствующем с камерой смертников, братья-исповедники переодевались в эти скорбные одежды, готовясь сопровождать своих подопечных на эшафот.

Королева заметила мой страх и догадалась о его причинах. Ни слова не говоря, она протянула руку и потрясла один из этих балахонов, показывая мне, что в их складках никто не прячется, даже призрак.

После этого она знаком приказала мне войти.

Тогда тюремщик показал нам на отверстия, проделанные в пазах деревянной обшивки таким образом, что из камеры смертников их невозможно было заметить. Впрочем, попадая в эту камеру, узники более не имели достаточной свободы передвижения, чтобы исследовать каменные стены или деревянную обшивку.

Кроме того, рядом с отверстиями из стены торчали две жестяные трубки в виде рупоров, ловко изогнутые так, чтобы широкая воронка прилегала к уху, когда глаз приникал к щели в стене. Все было устроено таким образом, что наблюдатель, спрятавшись в гардеробной, мог одновременно и видеть и слышать все, что делается в камере смертников.

Было два таких отверстия и воронок тоже две.

Тюремщик подвел нас к ним.

— Теперь подождите внизу у подножия лестницы, но по эту сторону двери, — сказала ему королева.

Начальник тюрьмы повиновался. Свою лампу он хотел оставить стоять на полу, но Каролина подняла ее и вложила ему в руки.

И вот мы остались в темноте. Впрочем, поскольку камера смертников, как бы затем чтобы заслужить свое прозвище «огненная часовня», была освещена à giomo, два тонких лучика проникали сквозь деревянную обшивку стен, точно указывая места, куда следовало приложить глаз. Мы приблизились туда затаив дыхание, оперлись ладонями на обшитые деревом стены, стараясь, чтобы они не скрипнули, и каждая из нас прижалась глазом к отверстию. Вот что мы увидели.

В квадратной комнате средних размеров с единственной дверью, ведущей в часовню, на полу на трех тюфяках лежали трое приговоренных — Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни. Их запястья и щиколотки стягивали кольца, прикованные к полу, но если ножные кандалы были вмурованы непосредственно в пол, то ручные находились на конце цепи трех-четырех футов длиной, позволяя несчастным садиться на своем ложе и даже давая возможность немного приподнять руку.

Все три тюфяка располагались под стенами — один у дальней стены, прямо напротив нас, два других справа и слева оттого места, откуда мы наблюдали. Притом правый, именно тот, что занимал юный Эммануэле Де Део, был вплотную придвинут к стене, украшенной фреской, представляющей Иисуса, распятого на кресте, и коленопреклоненную Марию у его ног.

Перед этой фреской горело десятка два свечей; их мерцание окружало узника неким подобием еще одной стены, но только огненной.

Он сидел на своем ложе, напоминая картину или гравюру — впрочем, я никогда не видела той картины, итак, напоминая гравюру с картины Давида, изображающей Сократа, когда тот готовится выпить чашу с цикутой, но с тою разницей, что, вместо старого мудреца с шишковатым лбом и плоским носом, говорящего афинянам: «Не стоит труда отнимать у меня жизнь, вам довольно не мешать мне умереть», нашим взорам представился бледный прелестный юноша, почти отрок, с профилем греческой статуи, глазами, полными огня, и длинными волнистыми черными волосами, падающими на плечи, ибо, как заметил его отец, за три года тюрьмы у волос было время отрасти.

Не ведаю, какое чувство — жалость или восхищение — вид Эммануэле внушил королеве, знаю только, что я, беглым взглядом окинув его товарищей, снова, уже не отрываясь, стала смотреть на него одного.

Художник мог бы создать волшебное полотно, запечатлев ярко озаренного сиянием окружающих его свечей молодого человека, прикованного к своему тюфяку у подножия этой фрески, на которую опиралась его голова, а я как сейчас вижу его, одетого только в черные панталоны и распахнутую на груди рубаху с отложным воротником, и слышу, как он говорит своим товарищам о смерти и бессмертии с жаром и красноречием, достойными пророка!

Он был поистине великолепен; могло бы показаться, что это сам Иоанн, возлюбленный ученик Христа, если бы не эти черные кудри вместо белокурой шевелюры, украшающей голову апостола, как изобразил его Леонардо да Винчи, бессмертный творец «Тайной вечери».

В то мгновение, когда мы вошли, нашего слуха коснулась словно некая сладостная мелодия. По размеру стиха и его энергической силе я угадала, что юный неаполитанец читает Данте.

Поскольку наше появление не произвело никакого шума и узники не могли заподозрить, что они не одни, он продолжал читать.

Я уже упоминала о впечатлении, которое он на меня произвел, вынудив остановить на нем взгляд и далее смотреть, не отрываясь, на него одного, как он сидел, опершись на одну руку и воздев другую, насколько позволяла длина его цепи, в позе Сократа и с вдохновенным лицом пророка.

Несомненно он полагал, что двое его друзей нуждаются в ободрении и поддержке, поэтому он читал им песнь XIV из «Рая», о том, как Данте, ведомый Беатриче, поднимается к небесному кругу Марса и там встречает души тех, кто боролся за истинную веру, — подобно языкам пламени, они окружают крест, славя святое распятие.

Истинная вера в глазах этого юного энтузиаста была свобода, за которую он умирал, а его надежда, которой он хотел поделиться со своими товарищами, заключалась в том, чтобы и самому однажды стать одним из тех поющих языков пламени.

Теперь, описав то, что открылось нашим взорам, я расскажу, что же мы услышали.

Когда его голос явственно достиг моих ушей, Эммануэле уже успел прочитать около трех четвертей песни Данте и вибрирующим голосом, устремив взор в какую-то видимую лишь ему одному даль, произносил следующий стих:

Здесь память победила разум бренный[42]…

Друзья слушали его с открытыми ртами и с улыбкой на губах, словно говорили ему: «Что ж, прекрасный лебедь свободы, пой свою прощальную песню!»

Он продолжал, возможно уже забыв о них, подобно Данте, охваченный восторгом при виде зрелища, открывшегося его внутреннему взору:

Здесь память победила разум бренный;

Затем что этот крест сверкал Христом

В красе, ни с чем на свете несравненной.

Но взявший крест свой, чтоб идти с Христом,

Легко простит мне упущенья речи,

Узрев тот блеск, пылающий Христом.

Сияньем озарив и ствол, и плечи,

Стремились пламена, искрясь сильней